Оренбург моих 50-х 
 
Пока дышу –и он во мне вздыхает .
То слышится в привычном шуме, как
гармонь татарскую мелодию играет,
а то в гостях припомнится чак-чак.

 Я вижу все отчетливо и ярко.
Сейчас в бидончик керосин нальют,
а вот по улице 8 Марта
невозмутимо шествует верблюд.

 В одно сливались запахи и звуки:
от радости захлебываясь, жить.
Зимой кататься с визгом на Валухе,
а летом головастиков ловить

 И только лай собак из снежной дали
да чье-то освещенное окно
в Почтовом переулке – намекали,
что мне покинуть город суждено.

 Зауральная роща

Сюда пешком мы долго добирались
И ехали троллейбусом версту.
Потом по старой лестнице спускались
и шли неторопливо по мосту.

 Был к   Зауральной роще путь не новый.
Здесь, на опушке, у большой сосны
Снимали у старушки Леденёвой
полхаты на сезон, куда с весны

 везли пожитки в нанятой подводе:
постель,кастрюли, стулья со столом.
Отец наш,при глазеющем народе,
обвязывал нехитрый скарб узлом.

А мама наверху, как королева,
которая в изгнанье держит путь,
вознице говорила, где налево,
а где направо надо повернуть.

Для нас с сестрой распахивалось лето.
Три месяца свободы! – Благодать!
(Но как сносила бабушка все это,
никто о том не может рассказать.)

Прошли десятилетия. Я снова
в родных краях на пару-тройку дней.
И мой племянник твердо держит слово –
пройти к истокам памяти моей.
 
Ступаем вместе по Большой дороге
(таков был наш первичный уговор).
А детски путь угадывают ноги –
то старую ложбинку, то бугор.

 Все выглядит иначе. Лес стеною.
Но место я узнала по сосне,
которая с   упрямой частотою
ко мне являлась в беспокойном сне.

 До вечера мы рыскали в надежде
наткнуться на какой-то знак жилья.
Уже и мне не верилось, что прежде
здесь обитала вся моя семья.

 И вот – неописуемая радость!
Я, не сдаваясь, все-таки нашла
обломок деревянный от ограды
и часть доски колодца-журавля.

А в планах значилась еще поляна
где в праздники давали нам концерт…
Но стало ясно в зарослях бурьяна:
моей Большой поляны в роще нет.

Рядом с отцом

Здравствуй,Советская! Я – твоя пленница.
Снова букашкой троллейбус ползет
Памятник Чкалову. Белая лестница.
Шумно толпящийся рядом народ.

 Пушка поодаль: тут снимки мы делаем.
Возле лафета отец мой стоит.
С краешку,боком и как-то несмело – я, -
чтоб не испортить торжественный вид.

Был он контужен. И в праздник показывал
немногочисленные ордена.
Книгами,фильмами, песней, рассказами
в нашей семье обреталась война.

Строил свой быт без любого излишества,
изредка мне за объедки пенял.
Сам же – и после случайного пиршества –
корочки хлеба не оставлял. 

Вихрем другое летит настоящее.
Жить удается без крайней нужды.
Только с отцовой тарелкой блестящею,
будто в нее и не клали еды. 

Зимой у фонтана

Фантастическим было не лето, 
а зима. Нам под Новый год
привозили к Дому Советов
с водоемов прозрачный лед. 

Он стоял нарезными кубами
у фонтана по плечи мне.
И сияло цветными огнями
что-то сказочное в глубине. 

Обходила я,трогая пальцем,
хороводы фигур ледяных.
Это были наши уральцы,
так горели сердца у них. 

Фейерверки,подсветки, салюты
и неоновые города
не затмили скромного чуда
из того голубого льда. 

 Оренбуржцы

 Бывших оренбуржцев не бывает.
Где бы ни случилось колесить,
этот город вам не разрешает
о себе надолго позабыть. 

Хоть обосновался ты в столице
или жительство другое есть,
может,пребываешь за границей, -
ты как рыба,пойманная в сеть

 снежными сугробами Форштадта,
вкусом дыни с  бахчевых полей –
если уж родился здесь когда-то,
не изменишь памяти своей. 

Даже после длительной разлуки
сердце отзовется горячо
на пароль знакомых с детства звуков
местной речи:«Чё ты?» - «Да ничё». 

Разрыв

Я Москву словно мяч, бросаю.
И в оранжево-красной пыли
ухожу, как пришла, - босая –
в оренбургские ковыли.

Обойтись без тебя сумею.
что теперь мне былой уют?
Закадрюсь с молодым суховеем
прямо возле башкирских юрт.

 Но тайком мечтаю о чуде:
вдруг сбежишь от машин и дач
и приедешь за мной на верблюде,
бросив Москву, как мяч.